Людмила Сосина: о Гилельсе
Я себя не помню без Гилельсов, мы очень дружили, Это была замечательная
семья; сейчас уже свидетелей никого не осталось. У родителей были дети
от первых браков, и только Миля и Лиза – общие. И в Одессе говорили:
какие это таланты, почему же так мало, только двое, надо было бы, ну,
хотя бы пятеро... Если бы у меня была сестра, я не уверена, что у меня
были бы с ней такие отношения, как с Лизой. Вспоминая наше детство,
Лиза говорит:
- Люся, вы были бедными, а мы были нищими. Отец приносил
с работы кусок селедки, завернутый в газету, мать варила картошку, и
все мы по очереди ели и облизывали эту селедку.
Миле и Лизе родители
давали по десять копеек на трамвай – музыкальная школа находилась довольно
далеко, - и Миля предлагал Лизе:
- Давай пойдем пешком и купим...
семечки.
Мать была властная и строгая, а отец – очень мягкий, он все прощал.
Лиза рассказывает: когда мать зимой уходила на рынок, они с Милей скорей-скорей открывали форточку и высовывали две головы на улицу, чтобы простудиться... и не заниматься.
Однажды Миля мне пишет записку: «Люся, ты хорошая девочка, я хочу с тобой дружить». Я ему отвечаю: «С рыжими не дружу». Он мне потом всю жизнь это вспоминал.
Отец Гилельса, Григорий Григорьевич, носил карманные часы и всегда
хотел иметь к ним цепочку. Потом, в Москве – они уже жили на теперешнем
Проспекте Мира, – Миля привез ему из какой-то поездки платиновую цепочку
– тонкость невероятная, так и струится между пальцев.
Миля при мне
ему говорит:
- Папа, твоя была мечта, я хочу тебе подарить.
Григорий
Григорьевич – он платинну-то видел в первый раз, - так, очень спокойно:
-Спасибо...
И вышел.
Миля мне говорит:
- Тебе не показалось,
что это не произвело на него никакого впечатления?
- Показалось...
- Пойди посмотри, что он там делает.
Захожу на кухню. Он на цепочку
и не смотрит, ни малейшего внимания. Спрашиваю:
- Григорий Григорьевич,
ну как вам цепочка?
- Ничего... Понимаешь, я хотел иметь цепь...
А эта ничего не весит...
Ему было все равно, - хоть из нержавеющей
стали, но только тяжелая, массивная цепь.
Как -то мы, несколько человек, стоим в консерватории у диспетчерской,
о чем-то говорим. И я обратилась к Гилельсу:
- Эмиль Григорьевич!
Он на меня посмотрел внимательно и тихо говорит:
- Ну-ка, отойдем
в сторону... Ты что, с ума сошла? Я для тебя Эмиль Григорьевич?
-
Но ведь вокруг люди...
- Так вот, запомни это до конца жизни: ты
для меня – Люся, я для тебя – Миля. И если ты меня еще раз где-нибудь
назовешь Эмиль Григорьевич, я просто не откликнусь.
Вот это был Гилельс.
Я вообще не знаю человека на него похожего.
Была такая история. Я тогда много играла, только что вернулась из
Германии, где гастролировала. Меня вызывает начальник отдела кадров
филармонии:
- Не пора ли Вам на пенсию? Нет, без работы вы не останетесь
- может быть билетершей, гардеробщицей...
Я была тогда в ужасном
состоянии, хоть под машину бросайся; с кем поделиться? Побежала к виолончелисту
Яше Слободкину, - мы часто вместе выступали. Все рассказала. Он тут
же позвонил Лене Когану, который сказал, что нужно проучить этого хама,
- составить письмо на имя министра и положить ему на стол в начале рабочего
дня (был человек, там работавший и который мог это сделать).
- Я
подпишу, - сказал Леня, - Хренникова я беру на себя (они были в очень
хороших отношениях). И Слободкин подпишет, но нужна подпись крупного
пианиста, Гилельса или Рихтера.
К Гилельсу я могла обратиться. Звоню.
Подошла Ляля. Я все ей объяснила. И прошу (мы были на вы):
- Расскажите
все Миле. Если он не захочет подписать, я не обижусь, но от него я не
хочу это слышать. Пусть он скажет вам, а вы – мне.
- Хорошо.
Я
должна была перезвонить. Миля говорит:
- Когда тебе нужно это письмо?
- Завтра.
- Ты можешь приехать к нам завтра рано утром?
- Конечно.
Прихожу ни свет ни заря. Миля, видно, только что встал с постели; он
выходит и протягивает мне письмо – я запомнила это на всю жизнь:
- И тебе не стыдно? Как ты могла хоть на минуту подумать , что я не
подпишу?
Вот что такое Гилельс. Это был удивительный человек. Он
не выносил лести и сам никогда никому не льстил.
Шел первый конкурс имени Чайковского, не было только еще финала,
третьего тура. Гилельс – председатель жюри. Вызывает его к себе министр
культуры Михайлов:
- Эмиль Григорьевич, вы, кажется, член партии?
Вы понимаете – это первый конкурс имени Чайковского и первая премия
должна быть наша, советская.
- Вы опоздали, Николай Александрович,
- говорит ему Гилельс, - публика уже присудила Клиберну первую премию,
и я ничего не могу сделать.
Тогда нужно было иметь большую смелость,
чтобы так ответить.
И еще о начальстве, которого я никогда не любила.
Был такой заместитель
министра Данилов (он был знаком с моим мужем). И вот мы, после концерта
Рихтера – замечательно играл! – спускаемся по лестнице Большого зала,
и он спрашивает меня:
- Ну, как вам наша первая перчатка?
Как
в боксе! И ведь не Гилельс, конечно, а Рихтер. Я ему отвечаю:
- Как
для кого... Хорошо, если бы этих первых перчаток было бы больше - не
две – я вижу только две, - а двадцать две...
Должна сказать совершенно
честно: мне всегда был ближе Гилельс. Я гилельсианка.
Я с ним много концертов переиграла, дома, на двух роялях. Безумно
этим гордилась. Я ему часто говорила: «Миля, у тебя руки из чистого
золота». Ему, кажется, это нравилось. Я его обожала, преклонялась, готова
была встать на колени, и... боялась. Он был очень строг.
Как-то играли
мы впервые Второй концерт Брамса. Я хорошо читала с листа и, конечно,
немного облегчала себе партию оркестра, как это обычно делается, - чтобы
он легко понял где какие инструменты. Вдруг Гилельс меня останавливает:
- Люся, что ты играешь! Скажи мне, кто написал этот Концерт?
- Брамс...
- А не ты? Дело в том, что ты играешь ровно половину нот. Научись на
всю жизнь – уважать текст. Ты же сама не любишь халтуры, но то, что
ты сейчас делаешь – это халтура.
Закрыл ноты и отдает мне.
- Иди
домой. Когда выучишь все ноты, будем играть.
В нем была сдержанность и высокая порядочность.
Не мне рассказывать,
какой это был пианист. Сейчас ничего похожего нет, хотя играют очень
быстро – и великолепно, - я прекрасно понимаю чтó сейчас хорошо; но
его, Гилельса воля, его звучание, что самое важное, - неповторимо. Повторять,
конечно, не нужно, да и невозможно, - но второго такого нет. Как нет
и Софроницкого, и Рихтера.
Миля не выносил самолеты и, если была возможность, ездил на гастроли
или поездом, или пароходом.
Однажды, в очередной раз на концерты
в Америку он плыл на океанском корабле – это целый город, все там есть...
Количество народа немыслимое – и на выход установлен определенный порядок:
сначала – коронованные особы, потом рангом пониже и т.д.
Ляля рассказывает:
- Мы с Милей поняли, что нам ждать придется долго, выйдем последними;
мы и не торопимся, встали где-то в сторонке. И вдруг слышим по радио
– на английском, потом на русском: «На причале находится знаменитость
– импрессарио Сол Юрок. Он встречает великого советского пианиста Эмиля
Гилельса. Эмиль Гилельс с супругой, мы Вас просим на выход первыми».
Все расступились, и мы вынуждены были идти...
Маленький курьез. Боря Блох – отличный концертирующий пианист, ученик
Башкирова. Он одессит, сейчас профессор в Дюссельдорфе. Приезжает он
в Одессу. Идет и видит свой дом, - в самом центре города, чудный район,
недалеко от «Лондонской» гостиницы, от лестницы и Ришелье.
- А на
доме, - говорит, - какая-то доска. Думаю - ничего себе! Лечу как на
крыльях, подхожу и читаю: «В этом доме жил Эмиль Гилельс».
Башкиров говорит мне, зная как я любила Гилельса:
- Людмила Александровна,
Я должен вас обрадовать; вы знаете, что происходит: сейчас на Западе:
гораздо большим успехом пользуются записи Гилельса, чем кого бы то ни
было другого!»
По моему разумению, Одесская консерватория должна бы носить имя Гилельса, - консерватория, воспитавшая такого гиганта.
Из беседы с Григорием Гордоном
Москва, апрель 2008