Рада Аджубей: Гилельс
С Гилельсами мы (мой муж Алексей Иванович Аджубей и я, Рада Никитична
Аджубей) познакомились ранней весной 1963 года. Мы отправлялись в Италию
по приглашению Общества Италия-СССР. Обычная вокзальная суматоха, и
вот мы уже в вагоне, пассажиры теснятся у окон в узком проходе, поезд
плавно трогается, и я вижу, что рядом со мной стоит красавица, на которую
с обратила внимание еще на перроне. Ее нельзя было не заметить: гордая
посадка головы, темные блестящие глаза, коротко стриженные черные волнистые
волосы с проседью… Это была Ляля Гилельс. Каюсь, Эмиль Григорьевич в
этот момент попал в поле моего зрения вторым планом. Но очень скоро
я поняла, что он – лидер и не поддаться его обаянию невозможно.
Конечно, мы знали Гилельса, ходили на его концерты, восхищались его
талантом – он был в зените славы. Но одно дело – артист на пьедестале
сцены, и совсем другое – живой собеседник, сидящий в тесном купе вагона.
Ни в ту первую встречу, ни во все последующие годы нашего знакомства
Эмиль Григорьевич ни в чем никогда не разочаровал меня. Это был замечательно
цельный и умный человек. И под стать ему была Ляля - так она всегда
называла себя, и я не знала ее прелестного имени Фаризет.
Оценивать Гилельса-музыканта - не берусь, это дело его коллег по
цеху. Но скажу, что слушать его игру для меня всегда было радостью и
наслаждением. В моем восприятии Гилельс музыкант и человек – абсолютно
гармоничен.
Наше случайное знакомство продолжилось в Москве и переросло
во взаимную симпатию и дружбу. Гилельсы бывали дома у нас, мы – у них.
Не часто, ведь все были очень и очень заняты. У Эмиля Григорьевича –
концерты, репетиции, гастроли, Ляля – всегда при нем, едина во всех
лицах – жена, помощник, банкир, доверенное лицо. У нас свои дела: мой
муж, Алексей Аджубей, был в то время главным редактором правительственной
газеты „Известия“, занимал посты в советской и партийной иерархии; я
работала в научно-популярном журнале. Как видите, разброс большой. Но
нам было интересно вместе. Осмелюсь сказать, что мы были близки по духу,
очень многое в нашей непростой действительности видели одними глазами,
и разговоры были весьма откровенными.
Вдумчивый, серьезный, умный
человек долга и чести – таким он мне виделся тогда, таким я вспоминаю
его сегодня. Это одна сторона. А вторая, очень меня подкупавшая, – искрящийся
огонек веселья, замечательно тонкое чувство юмора, не изменявшее ему
никогда. Частенько Миля и Алеша отводили душу в шутках, остротах, анекдотах.
У Эмиля Григорьевича имелась уникальная коллекция: вырезки из газет
и журналов, примечательные тем, что написанное автором всерьез и даже
с пафосом, представало перед читателем как фарс, карикатура и просто
глупость.
Скажем, фотография почтенного мужчины, на коленях (!) целующего
край знамени.
«Ну почему, - кипел Эмиль Григорьевич, - саратовский
аптекарь Фейгенсон должен таким образом демонстрировать свою верность
профсоюзному знамени!» Это был, конечно, абсурд, анекдот - и мы смеялись.
Иногда смех был замешан на горечи.
Чувство юмора и незаурядная сила
воли помогали выходить из, казалось бы, безвыходных ситуаций. И Ляля
– всегда рядом.
Один из самых трагических моментов в нашей теперь уже ушедшей в далекое
прошлое истории – август 1968 года. Советские танки вошли в Прагу, и
Европа взорвалась ненавистью ко всему, исходящему из Москвы. И надо
же - у Эмиля Григорьевича заключительный концерт большого европейского
турне в Стокгольме, в Швеции! Мы были у Гилельсов буквально через день-два
после их возвращения в Москву.
Устроители концерта убеждали Гилельса
отменить выступление. Но тот был непреклонен. Вечером он, как положено,
во фраке появился на сцене. Под свист и улюлюканье зала. Секунду постоял
и с достоинством удалился. Можно представить, что творилось у него в
душе!
Ключевое слово этой трагикомической картины – ФРАК. «Не выйти
на сцену я не мог, - рассказывал нам Эмиль Григорьевич, - это грозило
большой неустойкой. Что я скажу бухгалтеру филармонии по приезде в Москву?
Эта мысль подстегивала меня, пока я надевал фрак, поправлял галстук.
Как в омут головой – рывок на сцену. Дойти до рояля не удалось – меня
буквально снес шквал негодующих выкриков, ругани, оскорблений. Но цели
я достиг: если надел фрак и вышел на сцену – концерт, согласно условиям
контракта, считается состоявшимся, и деньги я получу сполна. Я перевел
дух. Грозная тень филармонической бухгалтерии отступила. А неискушенные
в тонкостях нашей советской жизни шведы пусть себе думают, что все это
из-за моей непомерной жадности.»
Это лишь бледная тень, схема блестящей
миниатюры, которую Эмиль Григорьевич разыграл перед нами. Все буквально
плакали от смеха, хотя, казалось бы, чему смеяться – впору рыдать от
горечи, унижения и бессилия. А Миля заключил: - «Вчера мы с Лялей явились
в филармонию пред светлы очи бухгалтера и мой домашний банкир отсчитал
сумму сполна».
Вся эта история, возможно, совершенно непонятна сегодняшним
россиснам – и слава богу! В ту пору это были будничные реалии жизни
артиста, в том числе и такого блистательного музыканта с мировым именем,
каким являлся Гилельс. Дело в том, что любой советский человек, получавший
гонорары за границей, обязан был определенный процент отчислять в казну
государства. Какой это был процент для Гилельса, я не помню. Может быть
80, может быть и больше… Оставляли крохи. И представителем государства
в данном случае был скромный, но неумолимый бухгалтер московской филармонии.
При этом никаких банковских счетов, карточек, переводов – все расчеты
в руках у Ляли, в ее сумочке.
В нашей с Алешей жизни наступили дни, когда знакомство с нами из
престижного (выражассь современным языком) стало опасным. Моего отца,
Никиту Сергеевича Хрущева, стоявшего во главе Советского Союза, в результате
верхушечного заговора отправили на пенсию. Он стал персоной non grata.
Муж также был снят со всех должностей. И случалось, прежние «друзья»,
завидев меня, спешили перейти на другую сторону улицы, чтобы не встретиться.
Произошел естественный отбор – отбор на порядочность и смелость. Тех,
кто не дрогнул, можно было пересчитать по пальцам одной руки. И среди
них были Гилельсы.
Больше того, они навещали опального пенсионера
Хрущева в подмосковном дачном поселке Петрово-Дальнее. Это был мужественный
поступок. Таких было немного; все понимали, что каждый посетитель берется
охраной «на карандаш», и имя его заносится в определенный список КГБ.
Чем рисковал Гилельс? Трудно сказать, могло быть всякое. Могли запретить
заграничные турне, ограничить концерты в стране… К счастью, ничего этого
не произошло, и наши встречи в гостеприимном доме Гилельсов продолжались
по заведенному порядку, не очень частые, но очень сердечные и дружеские.
Последний раз мы виделись с Эмилем Григорьевичем у нас на даче под Москвой. Он приехал один, без Ляли. Вид его меня огорчил. Не похож на себя: ни ощущения внутренней энергии, ни блеска в глазах, ни смешных историй – усталый, бледный, грустный, неразговорчивый. Очень нервный, даже какой-то испуганный. Вопросов я не задавала. Он посидел недолго, выпил с нами чаю и уехал.
Не стало Мили. Ушел из жизни Алеша. С Лялей мы встречались редко. Она всегда была глубоко религиозной, теперь эта сторона ее жизни стала главной. Это помогало ей переносить невзгоды, так мне виделось.
Потом Лена Гилельс, которую я знала еще девочкой, стала приглашать меня на свои концерты. Мне было это дорого и очень трогало. Ниточка не прерывалась. Теперь есть ее сын – Кирилл Петрович Гилельс, внук Эмиля Григорьевича. Ему досталось наследство – с честью нести имя Гилельса.
А мои встречи с блистательным музыкантом Эмилем Григорьевичем Гилельсом продолжаются – есть записи его концертов, музыка нетленна. Перефразируя Тургенева: во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, ты мне надежда и опора – великая музыка.
Рада Аджубей
Москва, февраль 2007 г.