Лия Левинсон: Вспоминая Гилельса
«Я бы огорчился, если бы только развлекал слушателей, я бы хотел
сделать их лучше».
Г.Ф.Гендель
Эти слова хочется предпослать странице воспоминаний об Эмиле Гилельсе – художнике и человеке исключительно цельном, бескомпромиссном, таким он был и в жизни, и в искусстве.
Последние годы. Вершины творчества: Концерт B-Dur Моцарта, Симфонические Этюды Шумана, 106 опус Бетховена - эта «соната-симфония»; возможно ли забыть его исполнение, возможно ли было не почувствовать в нем человечность, глубину, высшую правду искусства артиста и человека большого сердца...
В Москве мы услышали 106 опус в январе 1984 года. Впечатление от этого концерта неизгладимо. Гилельс, подобно великим актерам, не «играл», не «исполнял», а жил музыкой и в музыке. Он считал, что больше всего ему удалось в сонате Adagio. И действительно, оно звучало у него подлинно исповедально. Невозможно в словах передать всю силу впечатления от этого – бездонной глубины – исполнения-высказывания. И здесь же - присущая Гилельсу и подобная самой природе могучая ритмическая энергия в первой части пронизывает затем филосовски-действенную фугу-финал. Фуга – подлинное пиршество духа: символом веры звучит ее песенная, возвышенная тема...
Когда слушаешь таких пианистов, как Гилельс, особенно глубоко ощущаешь мир музыки, искусства, который великие мыслители и поэты справедливо считали высшим проявлением жизни духа. Недоссяаемым, неповторимым было его исполнение Концерта B-Dur Моцарта. Общий облик Концерта – неуловимая грусть с оттенком светлой печали в финале, как воспоминание о весне (ведь Моцарт и написал его на тему песни «Весна»). А в Largetto буквально каждый интервал, интонация, звук таили в себе целый мир. Неслучайно как-то Эмиль Григорьевич убежденно сказал мне: «Играйте, играйте Моцарта!».
Об особенном – «добром» - звуке Эмиля Гилельса я могла бы вспоминать бесконечно. И не является ли эта доброта каждого звука, проникающая в сердце, выражением души художника, его человеческой сущности?
Каждому произведению Гилельс отдавал всего себя, погружассь в него, относясь к каждому композитору как к величайшей духовой ценности. Его творчество было пронизано непрестанными творческими исканиями. Работая в последний период своей жизни над сонатами Бетховена, он взволнованно, трепетно и в то же время как-то особенно значительно и серьезно говорил о загадке 5 сонаты, об истинном романтизме Adagio 11 сонаты, высказав мысль, что оно романтичнее многих произведений композиторов-романтиков, о сокровенности каждой ноты в музыке Шумана.
Не могу не сказать о его Симфонических этюдах Шумана. («Исполнение на века», по выражению одного прекрасного музыканта.) Этот опус у Эмиля Григорьевича был исключителен своим замыслом и исполнением, гармонией чувства и мысли. Уже самая тема в Grave (у Шумана Andante) звучит у Гилельса свойственным ему весомым тоном. Он и вводит нас в глубокое, эпически скорбное повествование. Столь значительно произнесенная артистом тема ассоциируется с хоралами Баха, бетховенскими Largo. Гилельс исполняет цикл без дополнительных вариаций, благодаря чему он приобретает еще большую монолитность. Вариации следуют одна за другой в разнообразии-контрасте образов, в присущем Гилельсу волевом темпо-ритме, пульсе, создавая драматургически целое симфоническое полотно. От темы в Grave, пройдя большую жизнь Эвзебия и Флорестана (как известно, первоначально Шуман назвал сочинение «Этюды в оркестровом характере Флорестана и Эвзебия»), Гилельс приходит к жизнеутверждающему финалу – «миро-жизнеутверждению», по Швейцеру. Ликующе проводит он начальную тему во всеоружии звучания «рояля-оркестра», богатства палитры. Эмоционально насыщенный финал воспринимается как романтическая поэма. Одна из особенностей исполнения 2-й вариации: Гилельс отступает от указанного Шуманом темпа, начиная вариацию медленнее, задумчиво, певуче, «голосом Эвзебис», а дальше, в развитии, нарастании, взволнованности действия просвлсется флорестановский образ. Так воплощается нерасторжимость, неотделимость двух начал. И, конечно, остался в памяти сердца затаенно-проникновенный диалог 11-й вариации gis-moll.
Гилельс был самокритичен, его отнюдь не всегда удовлетворяло собственное исполнение. Сыграв Третью сонату Скрябина, он воскликнул: «Да, да! Я всю жизнь люблю Скрябина, но это – неразделенная любовь...» (А ведь мы помним его первую сонату – строгую, благородную; слышали замечательное исполнение Этюда cis-moll op.2 и значительное, проникновенное, филосовское – прелюдий ор.74.)
...Вспоминаю Гилельса на сцене Большого зала консерватории. Он выходил предельно собранный, сосредоточеный, внешне почти суровый. Трудно было предположить, что артист может быть другим. И так неожиданно, уже в конце концерта, в ответ на приветствия публики он раскрывался в искренней, бесхитростной улыбке, по-человечески сближавшей нас с ним.
Общаясь с Эмилем Григорьевичем в жизни, я всегда чувствовала его прямоту; он был принципиален и справедлив и вместе с тем прост и очень добр. Он всегда проявлял участие, если кто-то нуждался в помощи. Помню, он позвонил мне перед своим концертом. Я сказала, что собираюсь прийти. Он же, услышав мой простуженный голос, воскликнул: «Какой концерт! Вы очень больны, лечитесь!» - и тут же посоветовал, что надо принимать. Когда же увидел меня в своей артистической (могла ли с тогда не прийти, ведь исполнялся столь долгожданный мною 106-й опус Бетховена!), то сказал, немало смутив меня: «Я потрясен: вы, больная, все-таки пришли!»...
Какая забота, нежность, любовь сквозили в его словах, когда мы беседовали о его жене-друге, с которой он прошел свой жизненный путь (до замужества она была моей ученицей в консерватории). Он говорил о ее художественной одаренности, тонкой музыкальной интуиции, поэтическом даре, сожалея, что обстостельства не позволили раскрыться ее способностсм, не были реализованы. Горячо любил он свою дочь Лену, талантливую пианистку, вникал в ее музыкальные планы, делился со мной впечатленисми от ее выступлений, размышлял о ее репертуаре.
...Его голос, самый тон наших бесед глубоко живут в моей памяти. И никогда не угаснет моя благодарность Эмилю Григорьевичу Гилельсу – артисту и человеку. Его записи дают, к счастью, возможность вновь и вновь переживать незабываемые минуты общения с этим великим музыкантом.
Москва, 1986